Кажется, про Михайлова написано все. И рассказано тоже. Изданы книжки.
6 октября великому хоккеисту ХХ века – 70. Перед юбилеем мы отправились к нему на дачу в Поварово, на многое не рассчитывая. Уже там выяснили, что историй у Бориса Петровича еще на один том…
* * *
– Мы навестили Анзора Кавазашвили накануне 70-летия. Он вздыхал: "Ужасный юбилей". У вас отношение к цифрам другое?
– Меня это не тревожит. Иногда супруга говорит: "Загляни в паспорт". Открываю: елки-палки, 70! В душе-то мне чуть за пятьдесят.
– Образ жизни активный?
– Лопату уже не беру. Зато в Москву выезжаю каждый день. Здесь зовут выступить, там… В ЦСКА на всех матчах бываю.
– Как насчет пробежек?
– Набегался уже, хватит. Никогда этого не любил.
– Предложения тренировать поступают?
– После Новокузнецка еще года три приглашали. Причем в одно место так настойчиво, что почти сломался! Но решил жене позвонить: "Конопуль, контракт два плюс один. Думаю – что делать-то?" Татьяна отвечает: "Приезжай в Поварово, я тебе подпишу контракт!" Ясно, говорю, вопрос закрыт. Официально заявляю: с тренерской карьерой я закончил. Пусть молодежь себя проявляет.
– Сколько лет вы женаты?
– 48.
– Это же очень много.
– Вы хотите, чтоб я развелся, что ли? Хорошо, Татьяна Егоровна не слышит. Сейчас бы высказалась!
– У вас было три брата. Как сложились судьбы?
– В живых уже никого нет. На одного шпана в Москве напала. Просили деньги – а денег не было. Забили до смерти. Со старшим в 90-е – приблизительно та же история. Средний скончался от сердечного приступа, когда похоронил жену.
– Юность у вас была боевая?
– Все помню… 1954 год. Сейчас эта улица около вашей редакции называется Гашека, а тогда – Тверской-Ямской переулок. Там была фабрика "Дукат", напротив жили мы, в полуподвале. Когда началось строительство чехословацкого посольства, дома отселили. Я за три червонца продал сарай. На эти деньги мама мне же первые "гаги" купила, коньки. Она на 45 рублей всех тянула. Ели черный хлеб да чеснок. Если суп сварит – счастье. Котлету по праздникам видели.
– Пока отец был жив – доставалось?
– Да, человек строгий. Задницу мог надрать так, что не сядешь. На час отпросишься погулять, придешь раньше – по шапке получишь. Опоздаешь – ремнем. Если я понимал, что время просрочил, то уж не являлся дотемна. Все равно всыплет.
Помню, как прикрепили к нам секретаря партийной организации. Он устроил музыкальный кружок. Дали мне балалайку, научился играть: "Светит месяц, светит ясный…" А разве могу забыть, как я, 12-летний, на открытии Лужников в 1956-м совершал круг почета?
– За что такая честь?
– Был капитаном дворовой команды. Статья вышла с заголовком – "Останется память на всю жизнь". Так и случилось.
– С Евгением Мишаковым вы же с детства знакомы?
– В одном дворе жили! Дом в дом! Сами сооружали хоккейную коробку – стащили доску со стройки и деру. За нами милиционер. Кричу: "Женя, догоняет" – "Попробуй брось! Убью!" Но оглянулся, видит – тот почти настиг. Меняет тактику: "Кидай! Врассыпную!" Через час вернулись на то же место, доску забрали. Милиционера уже не было – не будет же ее караулить.
– Почему не унес?
– Шесть метров длиной. Но он знал, куда тащим – вечером явился: "Наконец-то я вас поймал!" – "Дядя Вань, ну прости…"
А Мишаков в моей судьбе сыграл огромную роль. Всюду меня рекомендовал – от хоккейной команды ремесленного училища до ЦСКА. Кулагину сказал: "Присмотритесь к Михайлову". Когда пригласили, я первым делом отправился к ветеранам своего "Локомотива": как быть-то? Только квартиру здесь получил. Ветераны посовещались: "Иди".
– Знакомство с Тарасовым вышло у вас неординарное.
– Точно. Для встречи он выбрал заправку на Ленинградском проспекте. Ему по пути было из дома на тренировку. Тарасов с Кулагиным едут на 21-й "Волге" – я стою на обочине. Уши от мороза багровые. Анатолий Владимирович говорит: "Ничего на площадке делать не умеешь. Ничего у тебя нет, кроме характера. Но я научу. Если будешь спать на клюшках, думать только о шайбах". Я хотел сообщить, что у меня сын маленький, жена, но не рискнул. Тарасов смотрит: "Согласен?" – "Да!" А Кострюков, тренер "Локомотива", из-за этого со мной года два не разговаривал.
– Он жив?
– Даже бодр. Жду на юбилей. Когда отмечали его 90-летие, спрашивают: "Анатолий Михайлович, вам налить?" – "Конечно. Желательно что-нибудь покрепче". Молодец!
– На эту тему у Тарасова для вас был прекрасный совет.
– 1969 год. После чемпионата мира традиция: игрок садился за стол – а напротив, как вы сейчас, Тарасов с Чернышевым. Мы, молодые, зашли втроем. Принялись благодарить за то, что доверили, взяли. Старшие товарищи меня научили: "Бери".
– Что брать?
– Вот и я гадал: что? Купил бутылку сухого. Тарасов не выдержал: "Что у тебя за спиной?" Вытаскиваю – вот, вино. И стеснительно, и страшно. Тарасов поглядел с тоской: "Н-да… Ребята, если вам когда-нибудь придется пить – только водочку!"
В соседней комнате прохаживался заместитель руководителя делегации. Тарасов кричит: "У нас что-нибудь есть? Неси!" Тот приносит зеленую бутылку водки за 2,87. Наливают мне. Я хлоп – осушил стакан. У Тарасова глаза расширились: "Адя! С первого раза!" Мне-то уже 25 лет – говорю спокойно: "Да я привык". Потом корил себя: кто ж меня, дурака, за язык тянул? Что-то мы тему выбрали спорную.
– Тогда меняем. Какие еще советы Тарасова помнятся?
– После какой-то игры так по спине и почкам настучали, что мелькнула мысль: ну чего я буду лезть на пятак? Три матча не обострял. И все три не мог забить!
Вызывает Тарасов. Не поднимая головы: "Садись. Думай, почему тебя вызвал". Голову ломаю – где ж я завалился? Вчера если и выпил – чуть-чуть. С утра жену попросил принюхаться – нет выхлопа? Не было!
Тарасову ждать надоело, прервал мои размышления: "Что, надумал?" – "Нет". – "Значит, скажу я вам, молодой человек…" А если Тарасов произносит "молодой человек" – жди подарка.
– Каким был подарок?
– "Хоккеиста Михайлова, который работает на пятачке, я знаю. Хоккеиста Михайлова, который лазает по углам, не знаю и знать не хочу. Усек?" Вот пристал, думаю. Но стараюсь на лице это не отобразить – иначе сомнет в крошку. Затем дошло: я же три игры не ходил на пятак. И что? Ноль голов! В следующей полез – сразу забил. Понял, что Тарасов наставляет правильно.
1973 год. Капитан сборной СССР Борис МИХАЙЛОВ получает "Приз "Известий". Фото - Анатолий БОЧИНИН
– Ваш рекорд – 428 шайб в чемпионатах страны не побит до сих пор. Какая из них самая тяжелая?
– Четырехсотая. Ребята уже на пустые выкладывают – а у меня все мимо летит! Руки трясутся, ничего поделать с собой не могу. Это тянулось семь матчей. Катастрофа! Наконец в Риге выкатываемся с Гусевым на динамовского вратаря Василенка. Шайба у меня, думаю: "Прости, Гусь, не отдам! Либо гол будет, либо Василенку хана". Под планку обычно не бросал, а тут ка-а-ак дал от ушей – тащи!" Вы даже не представляете, какое облегчение испытал.
– Смешные голы были?
– Не помню, с кем играли, – я спрятался за чужими воротами. Присел, киперу меня не видно. В отличие от Петрова, который выезжает на пятак. Пасует, я выскакиваю и укладываю шайбу в уголок. Вратарь в шоке озирается: "Ты-то здесь откуда?!" А меня смех душит: "Вася, не зевай!"
– Третьяк нам про вас говорил – вся игра Михайлова перед воротами. Нигде так не бьют, как там.
– Это правда.
– Как били в те времена?
– Как и сейчас. Но амуниция нынче другая. Раньше спина практически голая. Получали и в позвоночник, и по почкам, и по печени. Спина после матча синяя. В игре с американцами дважды засадили в нос. Но ничего – мне туда натолкали…
– Вату?
– Вату потом не вытащишь. Надо бинт, делали полумаску. Поиграл в ней немножко – запотевает. Отбросил, играл так. Ну попадет в третий раз – и что? Все равно нос сломан! Или вот про Мишакова история. Играем в Швеции. У него кисть раз и согнулась. Намертво, не распрямить. Кое-как выправили на скамейке, забинтовали – снова вышел на лед. Все обалдели.
– А вы на Олимпиаде в Саппоро поразили мужеством.
– Зацепились с финским защитником. Ножки у него оказались сильнее. У меня надрыв левого колена. Все опухло. В тот же вечер собрался консилиум хоккейных врачей. Постановили – на лечение потребуется не меньше месяца.
И тут явился Тарасов. Взглянул из-под бровей на доктора Белаковского: "Через день Михайлов должен стоять на коньках!" И я через день играл со сборной Польши! Но чувствую – невмоготу. Подъехал к Чернышеву: "Аркадий Иванович, умираю…" Тот меня снял с матча. Следующий, со шведами, пропустил – а в финале на чехов вышел. Даже гол забил. Ногу мне перетянули и сверху, и снизу.
– Уколы не помогали?
– Для меня они хуже любого удара. Как и финалгон. Очень уж жжет.
– Вратарей били по рукам?
– А как же? У-у-у! И Пашкова, и кого угодно. А вот с Зингером был уговор: если моя нога во вратарской площади, бьет, как хочет. Если я за пределами – не трогает. Все время напоминал: "Войдешь – сразу врежу!"
– По почкам лупил?
– По голени. Как-то в Воскресенске играем с "Химиком". Стою перед Зубаревым. Вдруг он мне между ног засадил клюшкой! У меня глаза чуть на лед не выскочили.
– Отомстили?
– В перерыве говорю своим – братцы, нужен прострел. Кто-то исполнил, я бегу – и не по воротам бросаю, а врезаюсь в Зубарева. Якобы случайно – а на самом деле так, чтоб побольнее! Сейчас это называется "удар в голову". Эпштейн от бортика голосит: "Шпану со льда!" Дали всего две минуты. Меня до конца матча вообще ни разу не удаляли.
– В драки ввязывались?
– Вы посмотрите на меня – могу я драться? Но спуску не давал. Если меня обидите, найду момент и сделаю вам так же больно. Был в любительской сборной Канады центрфорвард, шустренький. Замучил – бьет и бьет. Публика канадская, хлопает. Все, думаю, пора его ликвидировать. Вижу – едет на меня. На противоходе – в голову ему хоп! До свидания!
– Эспозито говорил: "В сборной СССР уважаю всех, кроме Михайлова". Задело?
– Наоборот. Значит, что-то я стою. Эспозито считал, что он здоровый и только сам может больно делать. Удивлялся, когда в ответ получал. У Фила под мышкой было незащищенное место – туда и тыкал ему.
Вспоминаю первое собрание в Канаде накануне Суперсерии. Выступил Бобров. Следом – руководитель делегации Рагульский: "Реб
